Нина Дмитриевна Луковцева родилась в 1925 году в Москве на Арбате. Работала в институте им. Сербского и оттуда пришла в Дзержинский суд Москвы.
Волею судеб мне довелось быть по обе стороны судейского стола, о чем я и хочу рассказать. Проще говоря, я работала в суде, потом сидела в тюрьме, потом, как ни странно, опять работала в суде, но другого района Москвы
(... )
Начинается процесс — первый в моей новой работе.
Подсудимый не арестован, сидит на передней скамье, опустив седоватую голову.
Наверное, фальшивомонетчик, подумала я. В моем понятии только это и может быть запрещенным промыслом, ну еще самогоноварение. Но этот дядька на самогонщика не похож.
Иван Иванович [судья, секретарем которого работала Нина] как-то очень неохотно допрашивает грустного пожилого еврея, и я с ужасом начинаю понимать, за что его судят. Он портной и шил брюки, кого-то там не спросив. Я навсегда запомнила застывшие лица народных заседателей и сердитый голос Ивана Ивановича, оглашающего приговор: два года лишения свободы. Когда прозвучали слова «взять под стражу в зале суда», я замерла, мне показалось, что сейчас произойдет что-то страшное. Но ничего не произошло: портной Бородянский покорно пошел за одним из тех конвоиров, которых я ходила звать. Пожилая женщина и рыженькая девочка лет пятнадцати пошли за ним и в дверях сунули ему в руки узелок.
Суд ушел в совещательную комнату, а я не могла встать со своего места. Было невозможно понять, как добрый, веселый, остроумный Иван Иванович и такие симпатичные люди — народные заседатели — рабочий с завода «Борец» и акушерка из 9-го роддома?— только что отправили в тюрьму человека за то, что он сшил брюки. Иван Иванович позвал меня. Я вошла и стояла в дверях как столб.
— Ну, что, Нина, вкусила кусочек правосудия? Не смотри на меня так, не я это придумал. Привыкай, еще не такое увидишь.
До сих пор я думала, что только политические, как мой отец Леденцов Дмитрий Христофорович, как родители моих одноклассников Лизы Беловой и Киры Малянтовича, наполняют наши тюрьмы. (Адвокат Малянтович, дед Кирилла, защищал Сталина, когда тот был разбойником, и защищал удачно. И Иосиф Виссарионович, естественно, этого не забыл. Посадили вместе с сыном, отцом Кирилла, тоже адвокатом. А командарм Белов Иван Петрович, отец Лизы, отстреливался, когда за ним пришли, а мать ее застрелилась.)
И вот в свой первый рабочий день на первом же процессе я поняла: для того чтобы сесть, в этой стране совсем не обязательно покушаться на Сталина — в чем практически обвиняли половину арестованных по статье 58-й УК. Достаточно сшить брюки. И я подумала: к этому невозможно привыкнуть. Но, к стыду своему, привыкла.
(...)
Понедельник, утро. Я на работе. Пришли и народные заседатели: инженер с завода вторичного алюминия и продавщица из Марьинского мосторга. Иван Иванович что-то запаздывает. Заходит начальник конвоя, они уже прибыли и ждут своих клиентов. Старшина интересуется, кого сегодня судим. Я уже принесла дело из канцелярии. Читаю на обложке: «Хищение государственного и общественного имущества». Обвиняемых двое — Круглов и Лопатина.
— Сейчас должны доставить, — говорю я старшине.
Он уходит, а Ивана Ивановича все нет и нет.
— Нина, сходи к Яблокову [судья], может быть, он рассмотрит, дело пустяковое, — говорит старшина.
И опять я удивляюсь: хищение государственного имущества — и пустяковое дело? Да там такие страшные санкции.
Иду. Коля Яблоков, молодой, веселый, немножко за мной ухаживает. Я?излагаю свою просьбу.
— Да ради тебя хоть кого посажу. Давай неси дело и сама садись в заседание.
Я иду за делом и вижу в окно: приехала «тюрьма» — так в суде называли «воронок», — и выходят из нее мальчик и девочка, руки назад, головы опущены, худенькие, бледные, испуганные. Неужели это Круглов и Лопатина? Я сажусь в процесс. Яблоков, соблюдя все процессуальные нормы, оглашает обвинительное заключение. Боже мой, оказывается, эти ребята, мои ровесники, заранее спланировали и похитили в магазине, где работали (девочка уборщицей, а мальчик грузчиком), ящик макарон. Это страшное преступление готовилось так: мальчик при разгрузке закинул ящик в коробку с мусором, а девочка перетащила эту коробку к помойке. Вечером они вытащили макаронный ящик и отнесли домой к девочке. Мальчик сложил половину добычи в мешок и понес домой. По дороге его остановили. В отделении милиции побили, и он все рассказал и про девочку. Ее тоже арестовали, а макароны остались в милиции. Напрасно государственный адвокат рассказывал суду, что у мальчика отец на фронте, мать умерла и дома бабушка и сестренка шести лет и никаких источников существования, а у девочки папа погиб, а мама после этого не выходит из больницы и тоже сестренка четырнадцати лет. Напрасно представитель потерпевшего магазина сказал, что у них нет особых претензий к подсудимым, дескать, они входят в их материальное положение. На это прокурор Гольдберг Вера Борисовна сказала:
— Вы что, заодно с расхитителями??— И попросила меру наказания для обоих десять лет ИТЛ. Яблоков дал по восемь лет.
Я радовалась тому, что это сделал не Иван Иванович, который, оказывается, опоздал из-за того, что был вызван в райком «на ковер» за то, что слишком часто применяет условное осуждение. Леню Круглову и Надю Лопатину увезли в «Бутырку». Сестра Нади долго и горько плакала в коридоре. К ней подошла прокурор Гольдберг и сказала: «Теперь ты знаешь, что надо жить честно».
(...)
— Ну, самое время провести с тобой беседу. А то ты у меня с конвоирами драться начнешь, — сказал Иван Иванович. И начал беседу так: — Я, Нина, тебе доверяю полностью. Ты оперативна, не глупа, грамотна и, главное, надежна. За два года работы с тобой я убедился в этом. Поэтому хочу предостеречь тебя от некоторых ошибок. Ты должна понять, что у нас на самом деле такого правосудия, каким оно должно быть, не существует. Нашей стране нужна дешевая, почти бесплатная, рабочая сила, а для этого мы должны сажать всех работоспособных людей, которые подвернутся нам под руку. Речь не идет о настоящих уголовниках, ворах, грабителях и убийцах, их, конечно, тоже надо сажать и сажать. Но в заключении от них мало толка. Они придумывают себе разные воровские законы, по которым им нельзя работать, уклоняются, саботируют. А вот основная рабочая сила — это те люди, которых тебе жалко, да и мне тоже. Мы сажаем их потому, что это указание свыше, и оно не обсуждается. А кто против — милости просим туда же, на «великие стройки» Сибири, но уже в другом статусе — как враг народа. Ты туда хочешь? Поэтому и будем сажать на большие сроки за украденную бутылку водки, за прогул, за нелегально сшитую пару сапог. В 20–30-е годы эти стройки начали политзаключенные. Сейчас с этим сложнее, поэтому и идут указ за указом ПВС (Председателя Верховного Совета), чтоб создать смену тем, кто погиб и погибает там, в местах весьма отдаленных. А мы с тобой будем терпеть, даже когда самый ничтожный чиновник из райкома позвонит и скажет: «Вот этому дадите столько-то, а этой столько-то». А если не можешь смириться, иди работать в роддом, ты ведь, кажется, акушеркой была. Там даже из Политбюро не смогут приказать, чтоб Иванова родила мальчика, а Петрова девочку. Кто родится, тот и будет. Ну что, дезертируешь, идешь роды принимать или остаешься?
И я осталась
Нина Луковцева. Суды и годы/ Литературный журнал "Москва". - март 2011. URL=http://moskvam.ru/publications/publication_460.html
Волею судеб мне довелось быть по обе стороны судейского стола, о чем я и хочу рассказать. Проще говоря, я работала в суде, потом сидела в тюрьме, потом, как ни странно, опять работала в суде, но другого района Москвы
(... )
Начинается процесс — первый в моей новой работе.
Подсудимый не арестован, сидит на передней скамье, опустив седоватую голову.
Наверное, фальшивомонетчик, подумала я. В моем понятии только это и может быть запрещенным промыслом, ну еще самогоноварение. Но этот дядька на самогонщика не похож.
Иван Иванович [судья, секретарем которого работала Нина] как-то очень неохотно допрашивает грустного пожилого еврея, и я с ужасом начинаю понимать, за что его судят. Он портной и шил брюки, кого-то там не спросив. Я навсегда запомнила застывшие лица народных заседателей и сердитый голос Ивана Ивановича, оглашающего приговор: два года лишения свободы. Когда прозвучали слова «взять под стражу в зале суда», я замерла, мне показалось, что сейчас произойдет что-то страшное. Но ничего не произошло: портной Бородянский покорно пошел за одним из тех конвоиров, которых я ходила звать. Пожилая женщина и рыженькая девочка лет пятнадцати пошли за ним и в дверях сунули ему в руки узелок.
Суд ушел в совещательную комнату, а я не могла встать со своего места. Было невозможно понять, как добрый, веселый, остроумный Иван Иванович и такие симпатичные люди — народные заседатели — рабочий с завода «Борец» и акушерка из 9-го роддома?— только что отправили в тюрьму человека за то, что он сшил брюки. Иван Иванович позвал меня. Я вошла и стояла в дверях как столб.
— Ну, что, Нина, вкусила кусочек правосудия? Не смотри на меня так, не я это придумал. Привыкай, еще не такое увидишь.
До сих пор я думала, что только политические, как мой отец Леденцов Дмитрий Христофорович, как родители моих одноклассников Лизы Беловой и Киры Малянтовича, наполняют наши тюрьмы. (Адвокат Малянтович, дед Кирилла, защищал Сталина, когда тот был разбойником, и защищал удачно. И Иосиф Виссарионович, естественно, этого не забыл. Посадили вместе с сыном, отцом Кирилла, тоже адвокатом. А командарм Белов Иван Петрович, отец Лизы, отстреливался, когда за ним пришли, а мать ее застрелилась.)
И вот в свой первый рабочий день на первом же процессе я поняла: для того чтобы сесть, в этой стране совсем не обязательно покушаться на Сталина — в чем практически обвиняли половину арестованных по статье 58-й УК. Достаточно сшить брюки. И я подумала: к этому невозможно привыкнуть. Но, к стыду своему, привыкла.
(...)
Понедельник, утро. Я на работе. Пришли и народные заседатели: инженер с завода вторичного алюминия и продавщица из Марьинского мосторга. Иван Иванович что-то запаздывает. Заходит начальник конвоя, они уже прибыли и ждут своих клиентов. Старшина интересуется, кого сегодня судим. Я уже принесла дело из канцелярии. Читаю на обложке: «Хищение государственного и общественного имущества». Обвиняемых двое — Круглов и Лопатина.
— Сейчас должны доставить, — говорю я старшине.
Он уходит, а Ивана Ивановича все нет и нет.
— Нина, сходи к Яблокову [судья], может быть, он рассмотрит, дело пустяковое, — говорит старшина.
И опять я удивляюсь: хищение государственного имущества — и пустяковое дело? Да там такие страшные санкции.
Иду. Коля Яблоков, молодой, веселый, немножко за мной ухаживает. Я?излагаю свою просьбу.
— Да ради тебя хоть кого посажу. Давай неси дело и сама садись в заседание.
Я иду за делом и вижу в окно: приехала «тюрьма» — так в суде называли «воронок», — и выходят из нее мальчик и девочка, руки назад, головы опущены, худенькие, бледные, испуганные. Неужели это Круглов и Лопатина? Я сажусь в процесс. Яблоков, соблюдя все процессуальные нормы, оглашает обвинительное заключение. Боже мой, оказывается, эти ребята, мои ровесники, заранее спланировали и похитили в магазине, где работали (девочка уборщицей, а мальчик грузчиком), ящик макарон. Это страшное преступление готовилось так: мальчик при разгрузке закинул ящик в коробку с мусором, а девочка перетащила эту коробку к помойке. Вечером они вытащили макаронный ящик и отнесли домой к девочке. Мальчик сложил половину добычи в мешок и понес домой. По дороге его остановили. В отделении милиции побили, и он все рассказал и про девочку. Ее тоже арестовали, а макароны остались в милиции. Напрасно государственный адвокат рассказывал суду, что у мальчика отец на фронте, мать умерла и дома бабушка и сестренка шести лет и никаких источников существования, а у девочки папа погиб, а мама после этого не выходит из больницы и тоже сестренка четырнадцати лет. Напрасно представитель потерпевшего магазина сказал, что у них нет особых претензий к подсудимым, дескать, они входят в их материальное положение. На это прокурор Гольдберг Вера Борисовна сказала:
— Вы что, заодно с расхитителями??— И попросила меру наказания для обоих десять лет ИТЛ. Яблоков дал по восемь лет.
Я радовалась тому, что это сделал не Иван Иванович, который, оказывается, опоздал из-за того, что был вызван в райком «на ковер» за то, что слишком часто применяет условное осуждение. Леню Круглову и Надю Лопатину увезли в «Бутырку». Сестра Нади долго и горько плакала в коридоре. К ней подошла прокурор Гольдберг и сказала: «Теперь ты знаешь, что надо жить честно».
Вера Борисовна была удивительно жестоким человеком. Невзирая на личность подсудимого и не особенно вникая в сущность дела, всегда просила у суда самую высшую меру наказания в пределах санкции данной статьи. Соперничать с ней в этом вопросе могла только член Мосгорсуда по прозвищу Зинка-червонец. Возможно, у Гольдберг была причина зверствовать: тогда евреев на работу в органы почти не брали (хотя их было порядком и в ГПУ, и в НКВД, и в адвокатуре). И Вера Борисовна жила в постоянном страхе потери места. Сотрудники, как прокуратуры, так и суда, боялись и не любили ее. Мне казалось, это ее устраивает. Как-то после очередной ее убийственной обвинительной речи я спросила ее:
— Вера Борисовна, вы любите кого-нибудь?
И была уверена, что она ответит: «Работу». Но она сказала:
— Сына.
— А работу? — не унималась я. И неожиданно услышала:
— Ненавижу.
И я поняла, что прокурор Гольдберг тоже своего рода жертва страшной правовой машины.
А процессы, подобные «макаронному», все шли и шли. В Москве нет полей и огородов, и поэтому к нам не привозили похитителей «колосков». Зато сколько было их, голодных и униженных, укравших буханку хлеба, бутылку молока и получивших свою десятку. И судьи наши, хорошие, нормальные люди, стиснув зубы и не глядя никому в глаза, оглашали эти драконовские приговоры. И шли осужденные по этапу в сибирские лагеря, иногда пересекаясь на пересылках с политическими, и те завидовали им, так как уголовники еще могли иметь надежду на возвращение, а обладатели статьи 58-й УК — никакой.
— Ну, самое время провести с тобой беседу. А то ты у меня с конвоирами драться начнешь, — сказал Иван Иванович. И начал беседу так: — Я, Нина, тебе доверяю полностью. Ты оперативна, не глупа, грамотна и, главное, надежна. За два года работы с тобой я убедился в этом. Поэтому хочу предостеречь тебя от некоторых ошибок. Ты должна понять, что у нас на самом деле такого правосудия, каким оно должно быть, не существует. Нашей стране нужна дешевая, почти бесплатная, рабочая сила, а для этого мы должны сажать всех работоспособных людей, которые подвернутся нам под руку. Речь не идет о настоящих уголовниках, ворах, грабителях и убийцах, их, конечно, тоже надо сажать и сажать. Но в заключении от них мало толка. Они придумывают себе разные воровские законы, по которым им нельзя работать, уклоняются, саботируют. А вот основная рабочая сила — это те люди, которых тебе жалко, да и мне тоже. Мы сажаем их потому, что это указание свыше, и оно не обсуждается. А кто против — милости просим туда же, на «великие стройки» Сибири, но уже в другом статусе — как враг народа. Ты туда хочешь? Поэтому и будем сажать на большие сроки за украденную бутылку водки, за прогул, за нелегально сшитую пару сапог. В 20–30-е годы эти стройки начали политзаключенные. Сейчас с этим сложнее, поэтому и идут указ за указом ПВС (Председателя Верховного Совета), чтоб создать смену тем, кто погиб и погибает там, в местах весьма отдаленных. А мы с тобой будем терпеть, даже когда самый ничтожный чиновник из райкома позвонит и скажет: «Вот этому дадите столько-то, а этой столько-то». А если не можешь смириться, иди работать в роддом, ты ведь, кажется, акушеркой была. Там даже из Политбюро не смогут приказать, чтоб Иванова родила мальчика, а Петрова девочку. Кто родится, тот и будет. Ну что, дезертируешь, идешь роды принимать или остаешься?
И я осталась
Нина Луковцева. Суды и годы/ Литературный журнал "Москва". - март 2011. URL=http://moskvam.ru/publications/publication_460.html
Комментариев нет:
Отправить комментарий